Медитатор [сборник рассказов] - Д. Савельев

Поначалу такая ситуация Владислава приколола. Он даже обрадовался и решил воспользоваться случаем и двинуть по зубам верзиле Чиплову, который его частенько ущемлял. Но результатом удара была не пара вылетевших зубов, а отбитая рука. Верзила же не шевельнулся. Тогда Питон попытался сдвинуть какую–нибудь вещь, но это у него тоже не получилось. По сути дела, двигалось в классе только: его ручка, которую он держал в момент, когда всё произошло; его одежда и всё, что она в себя включала; он сам. Дверь была закрыта, и выбраться из класса не представлялось возможным. Окна тоже были закрыты и заклеены на зиму.

«Время остановилось! — понял Питон. — Времени больше нет!» Вернее, время было, но только для него и для его ручки…

Весь класс ахнул, когда хулиган и садист Владька Питон вдруг телепортировался со своего места в ноги к Наталье Викторовне, а сама Наталья Викторовна с визгом отскочила и начала рыдать. Питон был с разбитой окровавленной головой и лежал без движения. Из уха его торчала ручка, также испачканная в крови, кровь была и на доске, слегка продавленной, как будто об неё долгое время бились головой. Как всё это произошло никто так и не смог объяснить следователю. Когда Питона унесли в целлофановом мешке, а полкласса увели в состоянии шока врачи, наиболее морально устойчивые стали доказывать ему, что не было абсолютно ничего — всё произошло мгновенно. И Питон появился у ног учительницы мгновенно, и доска оказалась испачканной мгновенно. Конечно, он никому не поверил. А вот отпечатки пальцев на ручке были только питоновы и ничьи больше. Записочку покойного следователь тоже прочитал — сильно смеялся. Судебный эксперт сказал ему, что весь класс мог находиться в состоянии гипноза, но это уже фантастика.

Скоро повесилась у себя дома Наталья Викторовна. Потом ученики, присутствовавшие в тот день, тоже начали сводить счёты с жизнью. Кто–то бросился под поезд в метро, кто–то вспорол себе живот и намотал на шею кишки. Когда из 32‑х человек в живых осталось семь, их всех отправили в психбольницу и стали держать под бдительным контролем. В результате один пацан разбил чашку и воткнул себе в горло осколок, Катя Степнова утопила себя ночью в унитазе, забив отверстие, а ещё одна девочка съела градусник и умерла от отравления ртутью. Оставшуюся четвёрку привязали к кроватям и до сих пор боятся развязывать.

А что же стало с Владиславом Николаевичем? Он прекрасно себя чувствует в аду. Черти ему попались добрые, сердобольные, сочувствующие. Работой очень сильно не нагружают и даже его любимую фантастику дают читать. А работа у него такая. Окажется он рядом с каким–нибудь дядькой. Дядька этот убийца или что похуже — одним словом, чёртов клиент. Сами понимаете, Питона он не видит. А Питон посмотрит на него да и выдумает какую–нибудь весёлую фантастическую штучку вроде той, что выдумали для него. И сам же её и провернёт. И смешно, и полезно. Жизнь прекрасна, если так на неё посмотреть!

Опасная работа

Мы работали тогда журналистами в одной из московских газет. Наташка, она — агрессивная, напористая. Я, наоборот — тихий, интеллигентный. В общем, разводили мы клиентов хорошо. Один известный банкир выболтал, что в 1989‑м году, будучи директором плодоовощной базы, украл пять составов с финской сырокопчёной колбасой… Он сам так и не понял, как он нам это рассказал. Потом за нами бегали несколько его парней, совали конверты с деньгами и угрожали, но статью мы всё равно напечатали. И вот однажды Наташка выкопала человека, который считает себя ангелом. Она была довольно сильно возбуждена, когда рассказывала, а я сразу решил, что ничего интересного встреча с ним не обещает. Так оно и было — в первый раз ангел просто не явился. Во второй раз он согласился уделить нам несколько минут в метро. Когда мы вышли из поезда, он уже стоял, прислонившись к столбу — обычный среднего роста человек в сером пальто. Но мы почему–то сразу поняли, что это именно ангел. Мы поздоровались, и он попросил нас быть как можно более краткими. Мы, слегка обиженные, в свою очередь попросили его давать точные и краткие ответы. Он согласился.

— Тогда с банальностей, — сказал я. — В чём смысл жизни?

— Я полагаю, в жизни. Хотя личный найденный смысл тоже имеет смысл.

Наташка сразу «наехала»:

— Почему так неуверенно и каламбуристо? Вы же ангел!

— Бытиё многозначно и парадоксально, — ответил он.

— Так быть или не быть? — спросил я. Ситуация начинала меня раздражать.

— Наверное, стоит попробовать и то и другое.

— Ангелы смеются? — спросила Наташка.

— Да, но мы смеёмся внутренне. Я люблю юмор выстраданный, заслуженный, глубокий.

— Будет ли Конец Света? — спросил я.

— Не исключаю. Но это зависит только от вас. Не от массы, а от каждого конкретно. Если хоть один будет против, то — нет.

Наташка:

— И как вы стали тем, кем являетесь?

— Я предстал перед Судьями — я, забывший свои детские мечты, я, решивший, что всё, что ни делается, всё — хорошо. Мне открыли глаза.

Я:

— И теперь вы здесь? Какова же ваша миссия?

— Люди проявляют свою силу, свою жестокость и агрессию — я впитываю это в себя.

— Меняется ли мир? — мне стало как–то спокойно и уютно. И тут он замялся на несколько секунд.

— Пока не успел заметить, — сказал он наконец. — Люди до безумия консервативны — не любят ничего менять, кроме поверхностного. Скорее, его меняют — осторожно, изнутри…

— Кто? — Наташка уже стояла с открытым ртом — интересно ей было.

— Философы. Есть такая категория существ, не обязательно людей. Люди верят во внешние устоявшиеся формы, философы — в формы, устоявшиеся внутри них. Всё, что внутри, ищет лёгкий путь и способно изменять. Притом, философы могут воспринять и использовать всё многообразие внешних форм…

— А кто отвечает за нашу судьбу, пишет её? — спросил я.

— Отвечаем мы, а творите её вы сами. Вне времени, до жизни и после жизни, по определённому закону. А закон есть Бог.

Тут уж я задумался. Я очень хорошо понимал и чувствовал всё, что он говорит, и, поверьте, было над чем задуматься. Наташка что–то заволновалась:

— А вас не смущает, что всё это может быть напечатано? Вы поставили на это защиту «от дураков» или что–нибудь такое?

— Дураков нет. Хотя… Если после всего, что я вам сказал, вы задаёте такие вопросы, в этом можно начать сомневаться…

Выражение лица его было по–прежнему серьёзным, но весёлая искорка промелькнула на мгновение в его глазах. Он глянул на часы и сказал, что если через пять секунд не убежит, опоздает на важную встречу. Мы попрощались. Я рассчитывал почувствовать что–то необычное, когда жал ему руку, но ничего такого не произошло. Он сел в поезд, последний раз глянул в нашу сторону, и мне показалось, что лицо у него невероятно уставшее и измученное.

Мы состряпали что–то из этого короткого интервью. Признаться, дурацкое, и, естественно, это не напечатали. Не до того нам было. Скоро мы вообще ушли из редакции. Наташка бросила мужа и мы обвенчались. Вся жизнь моя идёт с тех пор как во сне, как будто я постоянно нахожусь в трансе. Люди — неестественные, предметы — нереальные. Я ищу вокруг добро, а вижу только волнистые причудливые формы и познание — бесконечное познание, отравляющее душу. И мне не хочется любить, не хочется стремиться к чему–то. Хочется только утонуть в этой ужасной, серой, холодной вечности вокруг — без ангелов, без Бога, без меня. И долго–долго идти ко дну, пока не стукнутся ноги о холодный песок и не найдёт покоя моя сущность, съедаемая коррозией…

Копыто лошади

Неуютно я чувствую себя в этом мире. Как клочок бумаги, как обёртка из–под «Сникерса», как бычок от сигареты, как испорченная ручка, как отработавшие часы. Всё, что я мог сделать, я уже сделал. Всё написал, всё узнал, всё попробовал, всё выпил. И вот теперь я ничего не хочу. Некоторые люди готовы пойти на всё, чтобы ничего не хотеть, их терзают смутные желания, очевидные желания, непонятные и глупые желания, желания, которые, исполнившись, образуют на своём месте новые. А меня уже не терзают. Всё, что мне осталось — только умереть. Вот так и наступает смерть. Когда человек ничего больше не хочет — значит, он умер. Он играет в «русскую рулетку» до тех пор, пока пуля не пройдёт сквозь его мозг, он прыгает с километровой высоты без парашюта и он ничего не понимает. Не понимает, почему он так равнодушен к смерти, куда делись его желания, почему ему наплевать на всех, кроме себя, а сам он бежит умирать. Странно? Не очень. Просто это смерть уже вошла в него — она отняла у него ненависть и желание отомстить, она отняла у него ощущения и ему расхотелось есть и трахаться, она отняла у него желание быть, отняв разум, и всё остальное. Был один случай, кажется, с Горьким. Поехал он в деревню и разговорился с одним мужиком. Мужик был грустный и сказал, что завтра умрёт. Горький посмотрел, какой он молодой и здоровый, и стал заверять, что с таким бугаём, как он, ничего не может случиться. А наутро мужика убила копытом лошадь. И я говорю, что есть такое состояние — предсмертное. С какого–то момента человек начинает готовиться или его начинают готовить к трансцендентному. Вот поэтому у него исчезают желания. Это всё чушь, что перед смертью люди что–то хотят. Они могут притворяться хотящими, чтобы заранее не расстраивать близких. И сейчас я в таком состоянии. Зачем я всё это пишу? Зачем диктовал Павлов, что он чувствует, когда умирал? Думаете, у нас с ним желание такое? Нет, просто надо занять себя чем–то, пока душа одевается, дабы вступить в новый мир подготовленной и не замёрзнуть. А в том мире тоже будет трансцендентное, и в мире, который за ним. И что такое смысл, если он за гранью познаваемого? Есть вещи, есть события и явления, но смысл скрыт. И поэтому все мы в ловушке, мы всегда в ловушке! У каждого есть своя ловушка, и она безупречна. Настолько безупречна, что нет ни малейшей надежды, что найдётся щель, маленькая дырочка или неточность, через которую можно будет выбраться, обойти поймавший тебя закон. И все трепыхаются, долбятся лбом о стены, пока не наступит предсмертное состояние, и никому и невдомёк, что за пределами ловушки просто ничего нет, вакуум. Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. И если бы даже нашлась какая–нибудь щёлочка, этот вакуум высосет тебя наружу, хватающегося за разные предметы внутри, высосет по частям, по клетке, по молекуле, и летать твоим частицам вечно по настырной темноте. Но радует хотя бы то, что все ловушки такие разные по форме и цвету, нет, наверное, двух одинаковых ловушек. Меня это, во всяком случае, радовало. Ведь нет ничего прекраснее непонимания между людьми, нет ничего прекраснее ментального мазохизма, когда испытываешь радость от еды только неделю поголодав, радость от секса после долгого воздержания, радость от жизни после погружения в страх и неизвестность. И непонимание — оно возбуждает, оно толкает на поступки, оно заставляет горячиться, доказывать, пытаться заглянуть в чужую ловушку хоть одним глазком. А если ты вдруг заглянешь, то всё сразу кончится — ты увидишь банальность, скажешь: «Так вот, оказывается, как у него…» и будешь или залеплять побыстрее дырку, чтобы не видеть этой ерунды, или стараться забыть, чтобы снова стало интересно. Ловушка — страшная вещь, но у меня есть подозрение, что она для чего–то полезна. Ну, мне пора! Пойду попробую разузнать, для чего.